Скрипторика. Введение в антропологию и персонологию письма.

3. ПЕРСОНОЛОГИЯ ПИСЬМА

Наряду с антропологической предпосылкой у письма есть еще и психологи­ческая и персонологическая мотивация. Л.С. Выготский, следуя за В. Вунд­том, подчеркивает принципиальное отличие письменной речи от устной: «...Письменная речь в существенных чертах развития нисколько не воспроиз­водит историю устной речи... <...> не есть также простой перевод устной речи в письменные знаки... <...> Она есть алгебра речи, наиболее трудная и слож­ная форма намеренной и сознательной речевой деятельности»^[9]. Алгебра опе­рирует условными символами, отвлеченными от конкретных арифметиче­ских величин. Точно так же письмо отвлекается от конкретной ситуации устной речи, от означаемых и самого говорящего. «Ситуация письменной речи есть ситуация, в которой тот, к кому обращена речь, или отсутствует во­все, или не находится в контакте с пишущим... ситуация, требующая от ре­бенка двойной абстракции: от звучащей стороны речи и от собеседника»^[10].

Именно абстрактность письменной речи затрудняет ее мотивацию для ре­бенка: «...исследование приводит нас к выводу, что мотивы, побуждающие обращаться к письменной речи, еще мало доступны ребенку, начинающему об­учаться письму» ^[11].

Действительно, ребенок еще не ощущает в письме ника­кой личной потребности. Все, что он хочет выразить, он может выразить речью. Когда же возникает эта потребность? Именно на руинах «золотого детства», на переломе к отрочеству, когда теряется чувство непосредственной связи с окружающим миром, когда возникает тема утраченного и невозврат­ного детства, обостренное чувство проходящего времени и чувство одино­чества, отторженности от окружающих. Это происходит обычно в возрасте 11—14 лет. Тогда-то чаще всего и начинают вести дневник, испытывая по­требность в письменной речи как своеобразной компенсации утраченного ду­шевного единства с миром, с родителями, с кругом сверстников. Письменная мотивация возникает вместе с саморефлексией, расколом себя на субъект и объект. Мой текст — это я вне меня, то вне-я, которое я могу писать и пере­писывать, работать над ним, выходя из-под власти времени и пространства.

Я приведу одну из первых записей «Дневника» Анны Франк, где раскры­вается мотивация письма определенным моментом становления личности:

Мне просто хочется писать, а главное, хочется высказать все, что у меня на душе. «Бумага все стерпит». Так я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда деваться. <...> Я нико­му не собираюсь показывать эту тетрадь в толстом переплете с высоко­парным названием «Дневник», а если уж покажу, так настоящему другу или настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет настоящей подруги! Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя де­вочка чувствует себя такой одинокой. <...> Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся, как наглухо застегнутая. Вот зачем мне нужен дневник (20 июня 1942 года).

Так возрастное отчуждение, кризис отрочества, ощущение грусти и созна­ние собственного несовершенства становятся личностной мотивацией пись­менной речи, хотя технические навыки письма закладываются в детском саду или в первом классе. Отрочество наступает на 5—6 лет позже — таков воз­растной разрыв между формальным обучением письму и возникновением мотивации, которая связана с комплексом подростка, с неврозом уходящего времени и стремлением опосредованно, «отчужденно» запечатлеть на бума­ге то, что уже не удается выразить в непосредственном, устном общении. «То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места» (Анна Франк). Эта попытка куда-то себя деть, спастись бегством от настоящего, и невозможность найти себе место здесь и сейчас открывают перед девочкой инобытие письма. Она нашла выход — дневник, и дает ему имя своей воображаемой подруги, обращаясь к нему «милая Китти!» Пись­мо — речь одинокого человека, который хочет закрепить свое бытие в от­чужденном мире и находит для этого соразмерную форму самоотчуждения в тексте. Наивная субъективность детства уступает сентиментально-рефлек­сивным формам субъективности, для которых письмо наиболее адекватно как способ обращения к дальнему и неизвестному.

Кризис детской мифологии присутствия... Возможно, таково происхож­дение письма не только в индивидуальном развитии, но и в истории челове­чества, которое от младенческой стадии коллективного бытия и устного слова переходит к индивидуации и рождению письменности. И хотя «возрастной кризис» человечества, т.е. рождение письменности, произошел тысячи лет назад, теоретически он был осознан только в XX веке. Раньше философы — от Платона до Руссо — славили устное слово и противопоставляли его «ис­порченной», неполноценной, вторичной письменной речи, выражая тем са­мым психологию «золотого детства». Грамматология — позднее осознание нового возраста, в который вступило человечество, когда мотивация к письму становится первичной и независимой.

Но недостаточно перенести акцент на письмо — еще важнее понять ант­ропологический и психологический смысл такого сдвига и вписать его в кон­текст человеческого развития, т.е. вернуться к проблеме индивидуального и глобального субъекта письма. Это и есть задача скрипторики.

4. БУДУЩЕЕ ПИСЬМА

В наше время быть — значит писать, т.е. производить знаки, выводящие за пределы собственного тела и включающие скриптора в глобальную семиосферу. Скриптизация жизни — не только индивидуальное занятие, но и по­ступательное движение всего человечества, бытие которого все более пере­ходит в разнообразные формы записи, прежде всего электронные. Человек, проводящий все большую часть своей жизни у компьютера, становится по роду занятий скриптором своего бытия. Скрипторика — самосознание и са­моутверждение пишущего класса, к которому начинает принадлежать по­давляющее большинство.

Но разве и сами мы не впечатаны в этот мир по правилам генетического кода? Не здесь ли первооснова письменной деятельности человека: гены, со­гласно науке, или миротворящий логос, согласно Библии? Мы бессозна­тельно ощущаем свою собственную написанность — и пытаемся вербализо­вать собственное бытие, т.е. перевести его в систему знаков, каким-то образом соотнесенную с теми, из которых мы сами возникли. Стоит ли удивляться тому, что организм написанный (генетически) становится в человеке орга­низмом пишущим (текстуально), т.е. претворяет мир в письмена, из которых он сам и выходит на свет? Не есть ли человек своего рода генно-скриптный словарь, природно-культурное существо, предназначенное переводить с язы­ка генов на язык знаков? Прочитывая себя как сообщение, передаваемое из поколения в поколение, человек постигает Логос, сотворивший сначала мир, а затем и его самого.

Разумеется, между геномом и текстом, между человеком «написанным» и «пишущим» нет тождества. Ведь даже при переводе с языка на язык происхо­дит трансформация смыслов — тем более при переходе из природы в куль­туру, т.е. в становлении индивида как мыслящего и духовного существа. Ге­раклит полагал, что «душе присущ самовозрастающий логос». Более того, он, очевидно, присущ и жизни как таковой. Применяя лингвистическую ана­логию к данным современной биологии, можно сказать, что любой живой ор­ганизм (не только наделенный разумом) сам активно пишет себя, создает себя как текст на основе языка генов, подобно тому как человек создает пись­менный текст на основе своего знакового языка. Информация о строении клетки и организма не содержится в готовом виде в ДНК, но создается бла­годаря «писательской» активности самой клетки и организма^[12]. Этот новый акцент на знаковом творчестве в природе тем более обязывает нас вниматель­нее относиться к творческому субъекту в культуре.

В наше время письмо и печать (так называемая «трехмерная», 3D print) все более становятся прямыми производительными силами, приводящими в действие новую индустрию. Если верить технологическим проекциям не столь отдаленного будущего, заводы и фабрики превратятся в гигантские принтеры, изготовляющие любые материалы и объекты с заданными свой­ствами. Пока что трехмерная печать еще не по карману частным пользова­телям, но вскоре и на домашнем принтере можно будет «впечатывать» предметы в реальный мир. Производить — значит печатать. В компьютер вводится полная информационная матрица желаемого объекта, а из принтера выходит сам объект, сработанный из любой материи: воздуха, земли, мусора, пыли, поскольку сборка производится на уровне частиц и атомов. Можно бу­дет напечатать все, что угодно: от одежды и мебели до органов человеческого тела, а в перспективе — дом, улицу, город и целую планету, лишь бы был за­казчик и адрес получателя.

Но это процесс двусторонний: по мере того, как письмо разрастается до масштабов мироздания, мир сжимается до размеров письмен. Я ношу в кар­мане флешку 32 гигабайта. Все, что я написал за свою жизнь, занимает поло­вину ее памяти. Все, что я еще успею написать (если успею), уместится на ту же флешку размером с мизинец. Есть некая ирония в том, что А. Дюма или Л. Толстой могли бы носить в кармане все, что они написали за свою жизнь. Но и дальше электронные носители информации будут сокращаться в раз­мерах, и со временем все, написанное человечеством на всех языках, его кол­лективный разум, поместится в каком-нибудь квантовом микрочипе.

Как пророчит выдающийся киберизобретатель и футуролог Рэй Курцвайл, постепенно такому физическому сокращению может подвергнуться и человеческое тело, так что можно будет ограничиться его описанием и ин­струкцией по сборке. Ведь человек, по Курцвайлу, не субстанция, а инфор­мационная матрица, которая сохраняет свою устойчивость на протяжении всей жизни, хотя материальный состав организма непрерывно меняется. Со­ответственно, эта матрица может быть перенесена в другую субстанцию, на­пример на диск, в память компьютера, откуда может далее передаваться по коммуникационным сетям и размножаться на принтерах в любом числе ко­пий. «...В конце концов мы сможем загрузить эту матрицу, чтобы реплици­ровать мое тело и мозг с достаточно высокой степенью точности, чтобы копия была неотличима от оригинала»^[13]. Человек, несущий в кармане полную ин­формацию о себе... Впрочем, тогда и карман уже не нужен. Стоит ли печатать тело с его громоздкой, уязвимой, смертной субстанцией, если его матрица хранится в квантовом микрочипе и всегда доступна для распечатки? Или рос­кошь обладать своим телом — это гедонизм, который в будущем станет до­ступен очень немногим? Ведь для жизнедеятельности миллиардов тел нужны еда, энергия, транспорт, большие материальные ресурсы. Не лучше ли для человечества эпохи искусственного интеллекта, если большая часть его ра­зумов будет компактно обретаться в микрочипах?

Такова жутковатая перспектива самодостаточного письма как будущего цивилизации, которое теоретически предвосхищается грамматологией. Если письмо становится «(перво)началом (перво)начала» (Ж. Деррида), если оно само производит пишущего или даже способно без него обойтись, не приве­дет ли это к практическому исчезновению человека, к растущей дегуманиза­ции знаковой вселенной? По определению Р. Барта, скриптор «рождается одновременно с текстом, и у него нет никакого бытия до и вне письма, он от­нюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предика­том»^[14]. Скорее наоборот, в грамматологии скриптор рассматривается как пре­дикат текста. Не «автор пишет текст», а «текст пишет скриптора»; скриптор рождается из текста, как фигура зависимая, вплетенная в буквенную ткань, «в которую он чувствует себя не просто погруженным, но именно появив­шимся в ней» (Мишель Бютор^[15]).

Таковы аксиомы грамматологии, которые становятся императивами «пост­человеческой» эволюции, приобретающей поистине эсхатологический мас­штаб. Все бытие сведется к знакам, которым уже не нужны будут означаемые (предметы) и означающие (люди). По предсказанию Р. Курцвайла, к концу XXI века мир будет населен преимущественно искусственными интеллек­тами в форме мыслящих компьютерных программ, способных перемещаться через электронные сети, воплощаться в физическом мире в виде роботов, а также одновременно управлять множеством своих программируемых тел. Индивидуальные сознания будут постоянно перетекать друг в друга, пере­кодироваться и перепрограммироваться, так что станет уже непонятно, сколько «людей» проживает на Земле. Новая пластичность такого интер­субъектного сознания радикально изменит природу личной идентичности. Непосредственное общение между людьми в реальном мире станет исклю­чительно редким^[16].

Иными словами, то, что традиционно понимается под субъектом, раство­рится в электронных сетях и информационных потоках. Самоуправляемые компьютерные программы, как тютчевские «демоны глухонемые», будут ве­сти беседу между собой. Нет ли прямой теоретической связи между футуро­логией такого «трансгуманизма» и грамматологией, исходящей из отсутствия человека в письме? Грамматология фетишизирует письмо, абстрагируясь от его условий, орудий, причин и производителей. Помноженная на мощь элек­тронных и нанотехнологий, она представляет человека как исчезающий субъ­ект в грядущем мире «самопишущих» машин.

Этой граммато-эсхатологии можно противопоставить только понимание того, что пишущий больше письма, несводим к письму и что само письмо про­истекает из самоотрицания-самовозрастания пишущего. В какой мере поэт присутствует в своем стихотворении, а художник — в своей картине? «Тво­рец» — это вообще логически противоречивое понятие, поскольку он и есть, и его нет в сотворенном — он присутствует именно своим отсутствием. Отделяя творение от себя, он становится одновременно и меньше, и больше себя на величину творимого. Грамматология обращена к предельному ума­лению, исчезновению пишущего, тогда как скрипторика обнаруживает и его возрастание, новые, трансперсональные формы субъективности. Попросту говоря, кто такой Пушкин: «ничтожнейший из всех детей ничтожных мира», оставшийся за пределом им написанного, или автор, который охватывает со­бой мир своих текстов и приобретает иную меру субъектности, как Поэт? Чтобы выразить это противоречие, нужна асимметричная формула: творение не есть творец, но творец объемлет и свое творение. Точно так же технологии, создаваемые человеком, не суть человек, но феномен человека охватывает со­бой и эти технологии. Их настоящее и будущее немыслимо без человека, без естественного разума, творящего искусственный разум. Если грамматология предвосхитила тенденции расчеловечения информационных технологий, то, быть может, скрипторике дано будет очертить новые возможности их очело­вечивания на уровне творческого субъекта?

5. СУБЪЕКТ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, НО УЖЕ ДРУГИМ

Постструктуральное изгнание субъекта из гуманитарных наук наиболее радикально совершилось в теории письма, и теперь он возвращается на ту же территорию. По мере развития электронных коммуникаций и социальных сетей повышается интерес к личностным жанрам письма как формам само­познания и жизнетворчества. Если раньше писательство было уделом не­многих, призванием профессиональной элиты, то теперь практически каж­дый грамотный человек становится пишущим в той же мере, что и читающим. Так, число активных пользователей социальной сети Фейсбук в октябре 2012 года превысило миллиард, а русскоязычной сетью «ВКонтакте» поль­зуются примерно двести миллионов. Соответственно возрастает значение сетевых жанров: блога, твиттера, персональной страницы, а также фото­графий, видео, фильмов, аудиозаписей и других форм саморепрезентации. Среди читателей особую популярность приобретают разнообразные формы скриптизации личного бытия: дневники, мемуары, биографии и автобио­графии, исповеди, «истории по жизни». Соответственно растет теоретичес­кое понимание роли письма в самоопределении субъекта. Темы, связанные «writing the self» («писанием себя») и «self-inscription» («вписанием себя»), все больше привлекают внимание филологов, культурологов, философов, социологов.

Письмо становится едва ли не главным и самым аутентичным способом самореализации. И вместе с тем оказывается, что письмо — это способ уйти от своей идентичности, придать ей новое измерение, размножить себя в вир­туальных личностях, альтернативных жизненных историях. Сетевые блоги часто ведутся от имени вымышленных авторов, аватаров, обозначенных псев­донимами. Сеть создает новые возможности для виртуализации и мульти­пликации индивида, выявляя в нем способность быть не собой, присутст­вовать в тексте благодаря своему отсутствию. В этом контексте выглядят архаичными традиционные теории письма, настаивавшие на его вторичности по отношению к устному, «живому» слову. Но морально устаревает и грамматология, провозгласившая письмо самодовлеющей игрой различий, радикально устранившая из него «кто» и «что». Для миллиардов людей проб­лема самореализации через письмо психологически и экзистенциально са­мая насущная.

В сложившейся ситуации важно развести скрипторику не только с грамматологическим пониманием письма без субъекта, но и с экзистенциалист­ским пониманием субъекта как присутствия. Нынешнее возвращение к субъ­екту письма, Homo Scriptor, не повторяет или только отчасти повторяет идеи экзистенциализма 1930—1950-х годов, утверждавшего личную ответ­ственность, ангажированность, вовлеченность пишущего. Современную пер­сонологию отличает от персонализма тех десятилетий именно понимание субъекта как не-присутствия, как процесса, который совершается через пись­мо и не может быть отождествлен с «выбором себя» в ситуации вне письма. Субъект письма — это не индивид, сидящий перед листом бумаги или перед экраном компьютера; он не присутствует ни дома, ни на службе; не подле­жит ни эмпирической, ни экзистенциальной верификации. Это субъект, ста­новящийся таковым именно через систему замещающих его знаков, — транс­субъект. Письмо оказывается мощнее и бытийнее голоса не потому, что в нем отсутствует автор, а потому, что он переступает через себя, приносит бескров­ную жертву — а отчасти и кровавую, если вспомнить о связи крови и чернил и о жертвенных ритуалах, из которых возник семиозис, процесс означивания. Такое самостирание через самонаписание и составляет работу пишущего.

Для философа-экзистенциалиста, такого как Ж.-П. Сартр, субъект может осуществлять свой выбор шпагой или пером, смелостью или трусостью, под­вигом или болезнью, политическим или эстетическим ангажементом. Фило­софская скрипторика шире этой экзистенциалистской установки и предпола­гает множество личностей, играющих, соперничающих, двоящихся в одном транссубъекте. Например, Пушкин, каким мы знаем его не по биографиям, но по совокупности его творений, вбирает в себя множество персон, его заме­щающих и отсутствующих в бытии или присутствующих лишь отчасти и фик­тивно, таких, как Иван Белкин, Вильям Шенстон, Джон Вильсон, Ипполит Пиндемонти, лирический герой и повествователь «Евгения Онегина», лири­ческое «я» «Медного всадника» и т.д. Транссубъект — это субъект, заключен­ный в длинный ряд кавычек, общее место всех своих заместителей, лицо, составленное из множества масок и все же к ним не сводимое^[17]. «Концепту­альная персона», как ее мыслили Ж. Делёз и Ф. Гваттари, имеет более близкое отношение к этому транссубъекту, чем экзистирующий индивид Сартра.

Характерно, что новейшее исследование Петера Хехса «Писать себя» так определяет три последних исторических периода в развитии этой темы: «по­иск аутентичности» (середина ХХ века, экзистенциализм); «смерть субъекта» (конец ХХ века, постструктурализм и грамматология); «субъект умер, да здравствует субъект» (1985—2010)^[18]. Это воскрешение субъекта уже в новом, сверхиндивидуальном измерении и образует предпосылку перехода от грам­матологии к скрипторике.

Мы еще не умеем по-настоящему говорить об этом транссубъекте, о том, кто такой «Пушкин» и что такое «пушкинское» — не как биографические реалии, но как субъектные категории самого письма. Мы сбиваемся либо на биографический и экзистенциалистский язык внеписьменного субъекта, либо на грамматологический язык бессубъектного письма. Важно осознать, что субъект письма возвращается, но в скрипторике он преломляется через призму своих реинкарнаций, он несет значимые следы своих исчезновений и замещений. Отсутствуя эмпирически, пишущий заново возникает в письме, но это уже другой субъект, проявляющий себя именно в формах своего от­сутствия. Скрипторика не только восстанавливает его в правах, но и демон­стрирует глубину того самоотвержения, небытия, через которое пишущий проходит на пути к читателю — и к иному себе.