Спекулятивный материализм — современное учение, провозглашающее наличие реальности, независимой от человека.
Несмотря на кажущуюся очевидность тезиса, доказательство так изощренно, что вряд ли сама реальность с ним согласна.
В начале были естествоиспытатели.
За то и любят философов, в отличие от их интеллектуальных предшественников — жрецов и магов.
По сегодняшним меркам древнегреческий натурализм довольно странный: все состояло то из воды, то из воздуха (разряжаясь, он становится огнем, а сгущаясь — землей), то из крючковатых атомов, которые могли быть размером с планету.
И все же это были первые научные картины мира.
Космос возник из гигантского космогонического вихря (небулярная гипотеза!), человек произошел от рыб (теория эволюции!), Солнце превратилось из катающегося по небу в тележке Гелиоса в раскаленный камень.
Древних поэтов высмеивали как веривших в «полупсов» и «людей с кулачок», традиционные мифы стали объяснять рационально: Ириду разжаловали из богини в природное явление, а Геракл на мысе Тенар укротил вовсе не Цербера, а водившуюся там «ужасную змею».
Гомер прозвал ее «псом Аида», потому что ужаленного ждала немедленная смерть, а уж про Цербера и три головы потом присочинили.
Это был скандал.
Ионийский протоматериализм упразднил олимпийские небеса и загробное царство, оскорбив чувства верующих.
Если небо — это вращающийся ледообразный свод, к которому огненные звезды прибиты наподобие гвоздей, где живут боги?
Если Земля — это просто земля, где же «сумрачный Тартар, в земных залегающий недрах глубоких», куда ссылают за хюбрис?
А если перестанут бояться богов, во что превратится Эллада?
Древнегреческая культура была агональной: два эллина — три мнения.
Пифагор первым понял, что ионийцы размыкают вековые духовные скрепы.
Его философия стала полемическим ответом натурализму: автор известной всем со школы c2 = a2 + b2 стоит у истоков традиции идеалистической метафизики. Пифагор разделил мир на подлунный и надлунный, чего не могло быть у ионийцев, считавших, что небесные тела и Земля сделаны из одинаковых элементов. Загробное царство оказалось непосредственно под Луной — тело стало могилой души.
Если следовать заветам Пифагора, после смерти можно попасть на Луну, где дела получше.
Над Луной — еще лучше: Млечный Путь считался островами блаженных.
Через пифагорейцев, платоников и неоплатоников учение о бессмертии души попало в христианство.
Если вы христианин, вы обязаны Пифагору по гроб жизни — и после гроба тоже.
Минули тысячелетия, материалисты проиграли, а Пифагор выиграл: 7 миллиардов землян, 87 % религиозных, 10 % нерелигиозных (среди которых полно верующих), жалкие 2 % атеистов.
Мы покинули Средневековье и что-то там секуляризовали, но продолжаем жить на планете верующих в надфизические сущности.
Современная философия вроде противостоит набожному мейнстриму.
Континентальная традиция весь XX век корпела над вполне человеческими проблемами, а аналитическая вовсе поставила точку: бог — это такая же бессмыслица, как глокая куздра.
Найти в наши дни убежденного идеалиста не так уж легко.
И здесь на сцену выходят спекулятивные реалисты, утверждающие обратное: вот уже несколько веков философы тайком потворствуют разрастанию чувствилища верующих, а настоящего реализма никогда не было.
Все началось с работы Квентина Мейясу «После конечности. Эссе о необходимости контингентности» — возможно, главного философского труда начала XXI века.
Посыл прост: антагонизм материализма и идеализма исчерпал себя, уступив место тому, что Мейясу назвал «корреляционизмом», согласно которому у нас есть доступ лишь к корреляции между мышлением и бытием, но никогда — к тому и другому по отдельности.
Эра Корреляции — предыдущие 200 лет — началась с критической революции Канта, направленной против догматичных метафизиков, которые глазом не моргнув доказывали: у мира есть первоначало, а вот и оно, глядите-ка, а вот природа вашей души — иначе говоря, выводили независимое от опыта знание абсолютной субстанции.
Для Канта это были просто выжившие из ума шарлатаны, спекулировавшие за пределами способностей разума.
Фантазерству он противопоставил трансцендентальную философию и учение о строгих границах познания: у нас нет доступа к объектам, независимым от их отношения к субъекту.
Любую вещь-в-себе мы неминуемо превращаем в вещь-для-нас.
Хотите Бога?
Ради бога!
Но для этого есть вера, не приплетайте сюда метафизические доказательства.
У нас нет доступа и к чистому субъекту, который уже не был бы направлен на какой-либо объект: любая мысль — это мысль о чем-то.
Таким образом, для корреляциониста нет ничего за пределами мышления и данного мышлению.
Чтобы избежать этого замкнутого круга, мысль должна была бы уметь выпрыгнуть из головы и сравнить мир сам по себе и мир как он выглядит для нас.
Корреляция, в которой мы навечно заперты, давно стала для философии таким трюизмом, что никому не пришло бы в голову ее проблематизировать.
Если для докритических философов ключевыми вопросами были «Кто постигает истинную природу субстанции?
Тот, кто мыслит Идею, индивида, атом, Бога? Какого Бога?», то после Канта вопрос уже не в том, чтобы мыслить абсолютную субстанцию, а в описании наиболее адекватного соотношения: субъект/объект, ноэма/ноэзис (феноменология),dasein/sein (Хайдеггер), язык/референт (аналитическая философия). Этот поголовный корреляционизм Мейясу объявляет своим главным врагом.
Чем плоха корреляция?
Кантианская — в общем-то ничем.
Мы обязаны быть наследниками Канта, если не хотим вернуться к догматизму метафизиков.
Но посткантианский корреляционизм стал значительно радикальнее.
В «слабой» корреляции в-себе непознаваемо, но хотя бы мыслимо.
Мы по крайней мере знаем, что оно действительно существует, является причиной наших представлений и логически непротиворечиво.
Кант применяет закон непротиворечия к в-себе, не считая, что тем самым совершает какую-то познавательную процедуру.
В «сильной» же, которую исповедует современная философия, в-себе и непознаваемо, и немыслимо.
Нет такого волшебства, посредством которого кантианская мысль вышла бы за пределы себя, чтобы убедиться, что немыслимое для-нас логическое противоречие является еще и невозможным в-себе.
Сильный корреляционизм полностью игнорирует в-себе.
Раз оно непознаваемо и немыслимо, мы не можем о нем утверждать ровным счетом ничего: ни того, что оно существует, ни того, что оно невозможно.
Мы можем о нем только молчать и удивляться на манер Витгенштейна: «6. 522. Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это — мистическое».
Отсюда все беды.
Забвение вещи-в-себе привело к радикальному расхождению философии с наукой.
Если корреляционисту показать трилобита или галактику Андромеды — то есть вещи, предшествовавшие рождению самой корреляции и однозначно свидетельствующие в пользу независимой от корреляции реальности, — он как ни в чем не бывало возразит, что это трилобит-для-нас и галактика-Андромеды-для-нас.
Философ XX века, застрявший в ноэмах/ноэзисах и дазайнах/зайнах, не способен к дословному прочтению научных истин — ему кровь из носа необходимо заключить их в антропоцентричную клетку.
Философия оказалась заложницей сильного антропного принципа: «сказать, что нечто существовало до вас только для вас (то есть лишь при условии, что вы существуете, чтобы осознавать это прошлое), — значит сказать, что ничто не существовало до вас».
Антиреализм философии — следствие ее антиабсолютизма.
Отказавшись мыслить абсолют, философы потеряли абсолютное «Великое Внешнее» (Le Grand Dehors) докритических мыслителей, которое не состояло с нами ни в каких отношениях, было совершенно индифферентно к тому, как оно дано для-нас, и существовало в-себе независимо от того, мыслим мы его или нет.
Еще более грозное имя корреляционизма — фидеизм.
Корреляционизм запрещает мыслить абсолют, но это означает только то, что абсолют выходит из-под юрисдикции разума и попадает прямиком в руки 97 % верующих, которым позволено абсолютизировать налево и направо.
Вера стала единственным легитимным способом доступа к абсолюту.
Сам корреляционизм не придерживается никакой иррациональной позиции, но он положил конец любому рациональному обсуждению независимой от человека реальности: «Какой философ сегодня будет претендовать на опровержение возможности христианской Троицы на основании того, что обнаружил в ней противоречие?».
Как вы можете настаивать, что макаронного-монстра-в-себе точно не существует, потому что он иррационален или самопротиворечив, если вам ничего не известно о в-себе?
Победив догматизм, парадоксальным образом критическая философия взрастила слепые фанатизмы всех сортов: «Конечно, есть исторические причины современного возрождения религиозности, которые было бы наивно сводить только к одним событиям в философии.
Но не стоит недооценивать, учитывая его распространенность, следующий факт: мысль под давлением корреляционизма отказывается от права критиковать иррациональное, когда последнее предъявляет права на абсолют».
Сегодня фанатизм критикуют исключительно за этико-политические последствия, но никогда — за его полностью ложные основания.
Если абсолют немыслим, даже атеизм, утверждающий абсолютное несуществование Бога, превращается в верование, одно из многих.
По собственной воле философия стала либеральной служанкой любой теологии вообще, включая атеологию.
Если метафизического абсолюта нет, все дозволено.
Спасательная миссия Мейясу заключается в том, чтобы разомкнуть круг корреляционизма и неметафизическим путем провести мысль к Великому Внешнему.
Это невозможно сделать снаружи корреляции, потому что корреляционист всемогущ.
С каким бы доводом в пользу независимой реальности вы к нему ни подкатили, он отрежет: чтобы помыслить эту реальность, вы неминуемо превратите ее в реальность-для-себя — добро пожаловать в корреляцию!
Поэтому разрушить круг можно только изнутри.
Каждый корреляционист носит под сердцем яйцо со спекулятивным материалистом, проедающим, как ксеноморф, дыру в грудной клетке хозяина и вприпрыжку устремляющимся навстречу абсолюту.
Корреляционист мутирует, оппонируя идеалисту.
Сильный корреляционизм всегда рискует скатиться в идеализм: запихивая загребущими руками все подряд внутрь круга, корреляционист вынужден оговариваться, что вообще-то еще может существовать и в-себе, о котором нам ничего не известно. Идеалист возражает: зачем вообще нужно непознаваемое и немыслимое в-себе?
С какой стати мы предполагаем, что оно возможно? Давайте избавимся от этой обузы и абсолютизируем саму корреляцию, потому что кроме нее у нас ничего нет.
А абсолютизировав корреляцию, мы получим одно уютное для-нас, которому не досаждает никакое в-себе.
Корреляционист не может послать идеалиста по кругу корреляции, поскольку абсолютизируется сам круг.
Поэтому он достает из рукава так называемую «фактичность» корреляции. У Хайдеггера вы «экзистируете фактично», поскольку ваше существование дано вам как голый факт. Вам не ниспослано никаких хинтов, почему этот факт именно таков, каков он есть, — Woher und Wohin (Откуда и Куда) вашей жизни остаются в темноте. Корреляционист отряхивает термин от нафталина и уточняет его как «отсутствие причины для всякой реальности». Корреляционизм против предельных оснований для чего угодно, поскольку предельное основание было бы абсолютом (causa sui), — значит он против и предельного основания для самой корреляции. Фактичность корреляции — это ее непознаваемость. Вы просто берете с потолка принцип причинности, формы восприятия, логические законы, сооружаете из всего этого репрезентацию мира и говорите: «Ну как-то так оно все и есть, а почему — да бог его знает, может оно и не так даже». Это предотвращает абсолютизацию круга. Как и о вещах-в-себе, у нас нет никакого позитивного знания о корреляции. Мы не можем утверждать, что она абсолютно необходима (чего добивается идеалист), — мы обязаны допускать любую возможность: возможность корреляции быть абсолютно необходимой, быть случайной, быть совершенно иной или не быть вовсе. Догматичного доказательства в пользу какого бы то ни было варианта нет, потому что эти возможности являются не гипотезами о реальном положении дел, а, напротив, нашим полным неведением — «конечностью» человеческого разума из названия книги.
Но, победив фактичностью идеалиста, корреляционист уже проиграл.
«Мы собираемся вернуть вещам то, что было принято за неспособность мысли» — это, безусловно, слоган «После конечности». Опровергая идеалиста, корреляционист самонадеянно допустил возможность, автономную от корреляции, — возможность небытия корреляции. Вот курьез: вообще-то корреляционист не может помыслить небытие корреляции как коррелят мышления. Нельзя заключить в корреляционистский круг смерть всех корреляционистов. Нет никого, кто сказал бы, что это смерть-корреляционистов-для-
Корреляционист против того, чтобы искать причины (потому что мы доищемся до абсолюта), но не против самих причин. Он просто утверждает, что мы никогда не сможем найти их из-за конечности разума. Спекматериалист отрицает сами причины: мы не можем их найти не из-за конечности, а потому, что их нет вообще, и это отсутствие причины — неотъемлемая сердцевина вещи-в-себе. Абсолютизированная фактичность из головы переносится в саму структуру реальности и становится контингентностью — абсолютной случайностью сущего.
Ни для чего нет причин. Контингентность настолько контингентна («суперконтингентна»!), что она в равной степени потворствует хаосу («гиперхаосу!») и консистентности, гераклитовскому становлению и железобетонному парменидовскому бытию. Вселенная консистентно существовала 14 миллиардов лет, но, сколько бы вы ни тужились, вы не найдете ни одной причины, по которой бы в следующую секунду она не схлопнулась — чтобы еще через секунду появиться с абсолютно иными физическими законами и верховной властью Летающего Макаронного Монстра. В этом нет никакого чуда — вы обязаны постулировать абсолютную спонтанность реальности, если хотите быть реалистом. Все контингентно, кроме самой контингентности — контингентность абсолютно необходима. «Спекулятивный» — значит достучавшийся неметафизическим путем до абсолюта. «Материализм» — полагающий безусловное наличие независимых от нас вещей-в-себе.
Корреляционистское «возможно все?» стало материалистическим «возможно все!»: «Все может коллапсировать: от деревьев до звезд, от звезд до законов, от физических законов до логических. Но не в силу некоего высшего закона, обрекающего все на разрушение, а в силу отсутствия какого бы то ни было высшего закона, ответственного за сохранение чего угодно от разрушения». Звучит так же величественно и неправдоподобно, как и древнегреческие космологии. Сравните с Гераклитом: «Молния управляет всеми вещами». Или: «Космос — словно куча мусора, рассыпанного как попало». Чем не спекулятивный материализм?
В 2007 году вышестоящие полторы дюжины абзацев, растянутые на сто страниц, наделали много шума в Европе, по крайней мере среди философов. Еще бы — старикам вернули прописку в Великих Выселках! Спекулятивный материализм Мейясу стал триггером для зарождения более широкого философского движения, названного, чтобы ублажить доказывающих, что есть кое-что пореальнее (не спрашивайте) материальных вещей-в-себе, спекулятивным реализмом.
Если ограничиться Мейясу, с ходу не совсем понятно, зачем все это. КарикатуристыCharlie Hebdo не спаслись бы от исламистов, если бы держали по экземпляру «После конечности». Фанатизм не исчезнет, если скидывать «После конечности» с вертолетов над Исламским государством. Американские республиканцы и креационисты, Кадыров и Мизулина будут гнуть свои духовные скрепы, сколько бы Мейясу ни спекулировал. Ни один ученый на свете не ждал явления нового weird realism, чтобы описывать реальность-в-себе, — хватало старого-доброго. И напротив, пантеисту Эйнштейну вера не мешает рационально проникать в самую глубь вещей-в-себе. Да и самой философии (освободителем которой он себя мнит) не очень нужна фигура спекулятивного материалиста — теоретику сознания Джону Серлу достаточно сказать, что у нас есть прямой доступ к вещам-в-себе, а Кант ошибался. Так зачем? Если уподобить «После конечности» «Критике чистого разума», то, возможно, цель Мейясу станет очевиднее с выходом его «Критики практического разума» — «Божественного несуществования»,opus magnum, который он пишет уже 20 (!) лет.
Что касается спекулятивного реализма, наверняка о нем можно сказать только то, что его не существует — настолько противоречат друг другу его представители, о каждом из которых потребовалась бы отдельная статья. И все же в той или иной степени они согласны причислять себя к «спекулятивному повороту» (по аналогии с «лингвистическим поворотом» век назад), который обращается не к Человеку (текстам, дискурсам и социальным практикам), а к независимой от человека Реальности. Спустя 2500 лет философы-естествоиспытатели возвращаются.
