Интервью с Pussy Riot на клип "Я не могу дышать"

— С чем связана такая резкая перемена и в звуке, и в тематике? Первая песня на английском, первая — не в панк-стилистике, и первая, не посвященная исключительно российской политике.

— В декабре мы оказались в Нью-Йорке, чтобы записать песню о войне, потому что война — это то, что осталось в России 2014 года. Мы приехали вместе с российскими группами Jack Wood и Scofferlane, с которыми подружились во время совместной летней записи трека для сериала House of Cards (та запись проходила в Москве). И уже в Нью-Йорке мы окончательно поняли, что наши друзья — сумасшедшей творческой силы и неиссякаемого вдохновения люди, и в результате за пять дней мы записали совместно с ними вместе пять треков, которыепо-разному осмысляют тему войны.

За то время, пока мы писали песни, в Нью-Йорке начались протесты, требованием которых был суд над полицейским, задушившим Эрика Гарнера. Мы присоединились к протестам, мы разговаривали с их участниками, снимали происходящее на камеру. В эти же дни мы встретились с теми, кто в итоге работал над «I Can’t Breathe» — с одним из отцов-основателей панк-рока Ричардом Хеллом, гитаристом Yeah Yeah Yeahs Ником Зиннером, вокалистом синти-поп группы Miilke Snow Эндрю Уайаттом (он разработал бит-песни) и Щазадом Исмали.

Мы сочинили и записали эту песню за одну ночь в небольшойнью-йоркской студии, которую открыл Щазад Исмали специально для независимых музыкантов и начинающих рок-групп. Мы собрались там, каждый по-своему пораженный последними словами Гарнера: «Я не могу дышать».

«Это же про каждого из нас», — решили мы, люди с разных континентов. Песня — на английском, и это случилось хотя бы потому, что Путин еще не настолько могущественный, чтобы заставить наших американских друзей, с которыми мы писали песню, выучить русский язык.

Вышла индустриальная баллада. Мрачная, пронзительная, городская. Ритм, бит — это метафора учащенного сердцебиения, ритма сердца перед тем, как оно остановится навсегда. Этот же ритм — ритм протеста, шаги демонстрантов по улицам города. Отсутствие привычного дерзкогопанк-вокала — это наша реакция на трагедию. Мы сделали песню в память о тех, кого уже нет в живых.

— Что такое Pussy Riot сейчас? Группа, арт-проект или политическое высказывание?

— То же, что и раньше: триединство музыкальной группы, художественного проекта и политического высказывания. Ни одна из ипостасей не отделима от целого, и проще представить, что Путин сменит пол, чем Pussy Riot станут неполитическими.

— Кто помогал делать музыку и станет ли Pussy Riot полноценной группой с живыми выступлениями?

— За время существования Pussy Riot помогали самые разные музыканты, и мы каждому из них благодарны безмерно. А начинали Pussy Riot с того, что просто нарезали сэмплы из композиций разных известных групп.

Те, кто музыкально работал с нами раньше, не готовы были, чтобы их имена появлялись рядом с Pussy Riot — кто-то это делал по соображениям безопасности, кто-то просто предпочитал оставаться в тени. Jack Wood и Scofferlane оказались первыми, кто открыто и последовательно решил заявлять о совместных проектах с одной опальной женской группой.

Полноценной группой желания становиться нет, мы комфортнее чувствуем себя, будучи неполноценными: истина открывается в пограничных состояниях, а не в состоянии полноценности.

— Кто поет в «I Can’t Breath»?

— Саша Клокова из Jack Wood, Матвей Кулаков из Scofferlane. Последние слова — монолог Эрика Гарнера — читает Ричард Хелл.

— «I Can’t Breathe» посвящена протестам в Нью-Йорке по поводу смерти при задержании афроамериканца Эрика Гарнера. Почему вы выбрали именно эту тему?

— Мы не чувствуем себя чужими по отношению к американской политике. Мы достаточно много за последний год бывали в США, и за это время мы повстречались с самыми разными людьми — музыкантами и работниками тюремных НКО, активистами Occupy Wall Street и бывшим госсекретарем Хиллари Клинтон, режиссерами, журналистами небольших независимых изданий и главами медиакорпораций, с надзирателями в тюрьмах и заключенными этих тюрем, с полицией и демонстрантами, с сенаторами и конгрессменами, с граффитчиками и директорами больших художественных институций. Мы не живем в США, но глаза у нас находятся не на заднице (и, может быть, это основная проблема Pussy Riot), так что мы все видим.

Для нас важно иметь независимое мнение о происходящем в США. Мы отказываемся утопать в призраках «холодной войны». В России пропагандистская машина убеждает нас, что Запад и в особенности США — это зло, это враг. Чтобы противостоять этой иррациональной установке, мы должны иметь независимое представление о ситуации в США. Мы уверены, что любая односторонняя позиция в конечном счете оказывается проигрышной. Мы подмечаем множество вещей в медиа и политике Америки, которые хотелось бы видеть в России, но это не отменяет того факта, что существуют и вещи, которые можно и нужно критиковать. Такие вещи, например, как неоправданное полицейское насилие. Поэтому мы встречаемся с Ноамом Чомски и с Джулианом Ассанжем, непримиримыми критиками США — чтобы победить узость дискурса «холодной войны» и увидеть мир в его чертовски прекрасной сложности.

Россию не всегда удобно сравнивать с европейскими странами хотя бы потому, что масштабы государств — совсем иные. И если в ценностном плане мы можем, в отличие от министра культуры Владимира Мединского, утверждать кровнородственные связи России и Европы, то в поиске политтехнологических, практических аналогий по управлению государством часто бывает продуктивнее смотреть на происходящее в США.

Ряд проблем, возникающих в государственной системе США, до боли напоминает проблемы российские — например, зашкаливающе высокое количество заключенных и низкий уровень условий их содержания. Нам интересно, как американская политическая система, в целом более открытая, чем российская, производит такие дефекты, и как СМИ и гражданское общество могут помочь ей или заставить ее исправить эту ситуацию.

Самое идиотское, что мы сейчас все вместе сможем сделать в угоду Владимиру Путину — поверить, что мы находимся в изоляции. Идеи чучхе нас не вдохновляют, и мы убеждены, что мы уже сейчас должны пытаться понять на примере других стран, как мы будем практически воплощать наши идеалы в России, которая однажды станет открытой. Поэтому мы и готовы переживать некоторые проблемы других стран как наши собственные.

Мы участвовали в нью-йоркских протестах и написали песню «I Can’t Breathe», вдохновившись ими, но приходя туда, на улицы Нью Йорка, мы раз за разом все больше понимали, что слова «Я не могу дышать», написанные на каждом транспаранте — они про нас.

Это мы не можем дышать, не можем выйти на улицу и заявить протест происходящему беззаконию, жестокости, лжи. Никогда до этого мы не чувствовали такую связь между нашими странами, как в тот момент, когда видели вокруг себя сотни, тысячи этих слоганов — «Я не могу дышать» и «Жизнь имеет значение». Мы вспоминали и жертв войны на востоке Украины, похороненных в Пскове, и замученных жертв российского полицейского насилия в ОВД «Дальний». Мы сделали эту песню вдохновленные протестом американским, в надежде на протест русский.