Государственная дума в первом чтении приняла закон о запрете мата в СМИ. Нет почти никаких сомнений, что примет и во втором, и в третьем. С чего бы это?
Все знают, что наряду с языком, который никого не оскорбляет, помогает спокойно, без надрыва описывать события жизни, есть и другой язык — описывающий эту жизнь как череду неудач и безобразий. Самое большое безобразие — это принуждение к нежелательному. Когда тебя, твой мозг и твое тело, насилуют. Лучшая метафора для описания любого насилия — это половая жизнь, причем с ее удачами и неудачами. Вот почему главные слова матерного языка представляют собой низменные названия половых органов и полового акта. Здесь нет ничего нового, таинственного и мифологического. Здесь действует только биологическое и социальное.
А смысл русской социальности, блестяще описанной в литературе от Достоевского и Солженицына до Сорокина и Пелевина, это массовая продолжительная терпимость общества к насилию со стороны сильного, вооруженного государства, бандита, богача — кого угодно, у кого в руке палка. Продолжительная, но не вечная.
Русский язык эпохи массовых коммуникаций, т. е. часть XIX и весь XX век, грубо говоря, разделен на две сферы. Первая — дневная публичная, где читают пушкиных с бродскими. Вторая — теневая микросоциальная: уличная, казарменная, начальственная, где матерятся, цыкая зубом. В советское время насильники так сплелись с насилуемыми, что мат крайне обидным для общества образом подменил собой свободное высказывание.
В условиях жесткой цензуры на матерном языке в XX веке выросла странная субкультура сопротивления, которая — особенно в пограничье между разрешенной деревянной нормой и свободно-низменным матом — создала новую форму высказывания — стебную, похабно-задорную и забойную. За 1990-е годы она просочилась и в СМИ.
Язык за эти годы и, по инерции, за начало нулевых начал описывать реальность — пусть грубовато, резко, похабно, но — достоверно, честно, открыто. Читатели и слушатели прямого текста могут сколько угодно ежиться: не только язык зоны, но и язык торговли, и язык армии, и язык строительства, и язык сельского хозяйства, и язык государственной службы за советский период стали матерными.
Как это случилось? С помощью механизма, который начали изучать в середине прошлого века, выпуская ассоциативные словари русского языка. Оказалось, что даже буквально материться и не надо. Достаточно сказать Филиппу Киркорову, что тот — "звезда", и он сам вам все срифмует. А некоторые страшно обижаются, когда их называют "чудаками", потому что с легкой руки Василия Шукшина "чудак на букву м" потеснил чудака обыкновенного.
Но чудилы одолели чудиков. И что бы вы сегодня ни сказали по-русски, у этого слова обязательно будет обидный матерный подтекст. Жить так, конечно, крайне неудобно. Общество взалкало гласности, чтобы заговорить по-человечески, обыкновенным, прямым, но добрым, необидным языком. Оставшиеся более-менее вменяемыми люди и хотели бы слышать из уст хотя бы политиков внятную, приличную речь. Хочется политической корректности.
Но у политиков не получается. У чиновников не получается. Вот они и пытаются как-то спрятаться — от самих себя. Им нужно запретить другим видеть и слышать себя такими, какими они предстают сами перед собой, а не только перед обществом. Но себе-то запретить они ничего не могут. Вот и запрещают другим воспроизводить себя. Как в свое время запретили передачу "Куклы", так теперь нужно запретить все, что находится на следующем уровне достоверности. Так когда-то первые христиане отбивали расставленные вдоль дорог фаллосы своих предков.
Что же до Госдумы, то мы все помним, как этот орган избирался, точнее, как он формировался. И отношение к нему соответствующее.
|
А коллективный орган думает, что будет жить вечно, стоя спать в хрустальном гробу. И СМИ чтоб лежали в безмолвном почетном карауле. Одно слово — чудаки.
